Я подняла голову от чашки с чаем, в которую безучастно пялилась последние десять минут. Мама описывала варианты школ, в одну из которых ей предстояло меня перевести. Мне было все равно: эти школы ничем друг от друга не отличались. Разве что иерархия в одной могла быть чуть более жесткой, а в другой — чуть менее. Поэтому, услышав про директора с серьгой, я навострила слух. Этот проблеск неформальности дарил призрачную надежду на то, что в тисках неизбежно одинаковых школьных будней, дробленых по сорок минут, у меня будет чуть больше свободы.

Директор и правда оказался с серьгой, но школа была абсолютно стандартной, с партами в три ряда и оценками в конце четверти. Главное, что требовалось от меня — присутствовать. В этом я поднаторела: до одиннадцатого класса носила с собой детский раскладной пенал для карандашей, потому что в нем удобно было прятать смартфон и сидеть в соцсетях на уроках. Участие учеников в жизни школы было весьма ограниченным: однажды меня общим голосованием выбрали старостой класса, но поскольку единственной обязанностью на этом посту было носить журнал из кабинета в кабинет, а прав должность не добавляла никаких, от этого гордого звания я вскоре отказалась.

Ни я, ни моя мама даже не подозревали тогда, что школьное образование может быть другим. Что серьга в ухе директора — не предел отступления от стандартных правил, а носить журнал — не самая грандиозная роль, написанная для учеников. Совсем по-другому все устроено в школах, которые принято называть демократическими.

«Разбитые окна в кабинете директора. Матерные слова на стенах. Прогулы. Наплевательское отношение к учебе. Все это мы прошли. Ребята все время как бы пробовали на зуб: а правда ли в школе свобода, правда ли нас слушают, правда ли мы вместе принимаем решения и учителя их будут исполнять?» — так педагог Александр Тубельский описывает первые годы большого эксперимента, который он устроил тридцать пять лет назад, возглавив обычный московский лицей на Сиреневом бульваре.

Первым делом Тубельский отказался от привычной роли директора, чьи решения в школе — закон. Закон у школы появился свой: конституция. Ее приняли на общем сборе ученики, учителя и родители. Этот общий сбор и стал высшим органом власти в школе. Исполнять конституцию и придумывать новые законы поручили коллегии, где заседали вместе выбранные всеобщим голосованием взрослые и дети. «На ковер к директору» больше никого не вызывали: конфликты стал разрешать суд чести, в состав которого каждый год выбирали по семь человек из числа учеников и учителей. Так от привычной для школы иерархии ничего не осталось, и получилась демократия. И не в качестве игры на один урок, а в качестве настоящей системы управления школой.

Когда говорят, что школа демократическая, чаще всего имеют в виду: ею управляют не с помощью диктатуры кого-то одного, а с помощью демократии.
Но соуправление учеников и учителей — это далеко не все, что отличает демократические школы от тех, к которым мы привыкли.

Чаще всего в дневниках учеников демократических школ не увидеть привычных пятерок или двоек, расставленных красной ручкой: обратную связь учителя дают по-другому.

«Нормальные родители прекрасно понимают: их ребенок с плачем залезает под кровать, когда надо идти в школу, вовсе не потому, что его в школе мало учат, а потому, что наша школа устроена несообразно ему», — писал Александр Тубельский.

Демократический эксперимент в своем лицее он затеял для того, чтобы перестать загонять детей в прокрустово ложе стандартной школы, а вместо этого помочь им самим построить условия, учиться в которых им будет комфортно.

В 80-х годах прошлого века не только школы представляли собой место, в котором небольшая группа людей на верхушке решала, как будут жить остальные. Так же выглядела и страна: от мнения ее жителей, прямо как от мнения учеников, ничего не зависело. Но именно к тому моменту, когда Александр Тубельский начал свой эксперимент, в Советском союзе заговорили о демократизации, о том, что нужно дать гражданам право влиять на жизнь государства. Но откуда возьмется такое общество, если строить его предстоит людям, которых с детства учат подчиняться, а не участвовать? Если рассказывать детям про демократию сверху вниз, стоя у доски и покачивая указкой над их головами, оставляя им возможность лишь пассивно слушать, разве не скажут они, что это понятие — сугубо теоретическое, которому в жизни применения нет?

Поэтому Тубельский решил дать детям, которым предстояло жить уже в новой России после распада Советского Союза, опыт самостоятельного управления жизнью. Он был не одинок: модели переустройства школы вообще часто рождаются как модели переустройства общества. Они появляются в переломные моменты истории, когда люди понимают: нужно жить как-то по-другому, а значит, к другой жизни готовить и детей.

Вымышленное государство, власть в котором получили дети, польский педагог Януш Корчак описал в 1923 году. На его глазах только-только распалась Российская империя, случилась революция, началась война. К тому моменту в Варшаве благодаря Янушу Корчаку уже несколько лет как существовали целых два не вымышленных, а вполне реальных детских государства. В начале века педагог возглавил интернаты для детей, оставшихся без родителей — «Дом сирот» и «Наш дом». Хотя его воспитанниками были дети с трудной судьбой, он отказался от диктатуры, железной дисциплины, запретов, нотаций и жестких наказаний. Любое внушение воспитателя рождает в душе ребенка желание ему противостоять, поэтому разумнее позволить детям самим определять правила, по которым будет жить их маленькое государство, и так набраться жизненного опыта, считал Януш Корчак. Законы, по которым жил «Дом сирот», принимали сами воспитанники; проступки друг друга они тоже судили сами, выбирая время от времени судей из числа детей, за которыми нарушений не водилось. Безусловное право ребенка на уважение, на внимательное отношение к его проблемам, право быть тем, кем он есть — эти принципы, которые Януш Корчак применил в своей работе, резко контрастировали не просто с общепринятой тогда педагогической практикой, но и с жизнью за пределами детского дома в целом, где царил тоталитаризм, и о правах человека не могло быть и речи.

Именно поэтому имя Януша Корчака стало символом нового подхода к воспитанию детей, над которым педагоги во второй половине 20-го века стали работать, пережив ужасы мировых войн и геноцида.

В те же годы, когда в Польше Януш Корчак переворачивал с ног на голову представления о том, как должен быть устроен детский дом, в соседней Германии, а затем в Австрии и наконец в Великобритании первые шаги в педагогике делал Александр Нилл вместе со своей женой Лилиан Ричардсон. Они верили: детей не нужно подстраивать под школу — наоборот, школа должна подходить детям. Им не нравились школы — а таких вокруг было подавляющее большинство — которые заставляли детей соответствовать представлениям взрослых о том, какими они должны быть.

Мой школьный директор с серьгой в ухе раз в год устраивал день самоуправления. Старшеклассникам разрешали провести урок для учеников помладше. Это был праздник: можно усесться к малявкам на камчатку и строить рожи друзьям, пока те выпендриваются у доски.

В демократических школах все по-другому. Там педагоги уверены: участие учеников в управлении школьной жизнью ни в коем случае не должно быть понарошку. Имитировать демократию, играть в нее нет никакого смысла, считают они.

В конституции московской «Школы самоуправления» написано, что общий сбор детей и сотрудников (а детей, понятно, всегда больше) может наложить вето на любое решение директора. «Конечно, общий сбор нередко принимал решения, которые шли вразрез с моим мнением. Но в этом и суть демократии. Авторитет может быть только неформальный. Я, например, не смог исключить из школы одного стервеца», — писал Александр Тубельский. Звучит как лукавство, но директор «Школы самоопределения» и вправду несколько лет пытался, но не мог отменить домашние задания: дети не разрешали.

«Моя логика проста: задания должны быть только добровольные. Такой закон нужен, потому что он помогает самоопределению. Я сажусь за домашнее задание не потому, что боюсь учителя, а потому, что мне нужно потренироваться. А другому не нужно. Возражают, как ни странно, больше ученики, чем учителя. В этом году мы выбрали новый Совет школы. Я им пожаловался, что не могу пробить закон о домашних заданиях. Может быть, они помогут. А другого способа действовать у меня нет», — вспоминал Тубельский.

Януш Корчак отчаянно возражал против любой неискренности в общении с детьми, зло писал о попытках соблюдать их права понарошку.

В игрушечной демократии директор никогда не оказался бы перед лицом ученического суда; Януш Корчак же трижды представал перед товарищеским судом Дома сирот и был прощен.

Перед мальчиком на столе — суп и компот. Хочется компота, но мальчик знает: его похвалят, если он съест суп. Поэтому принимается за суп и слышит то, что и ожидал: похвалу от мамы. Результат этой трапезы таков: мальчик не умеет определить, чего хочет на самом деле, зато понимает, что взрослые лучше знают, как жить.

Дима Зицер считает школьные отметки вредными и бессмысленными. Эти оценки с детства учат людей следовать не собственным мыслям и желаниям, а учебнику или воле взрослого, полагает он.

У этой точки зрения много сторонников в числе педагогов, работающих в демократических школах. Александр Тубельский тоже был противником отметок: он считал, что подсаживать детей на зависимость от чужих оценок — вредно, куда лучше помочь им научиться самостоятельно оценивать себя. В школе Тубельского отметок не ставили до восьмого класса. Вместо этого учителя давали каждому ученику развернутый отзыв о его навыках и советовали, как именно и что улучшить. Так в школе справлялись с тем, за что пятибалльную систему оценок чаще всего критикуют: сравнивали сегодняшние достижения ученика с его же вчерашними достижениями, а не с абстрактными величинами. Ведь если накануне школьник сделал двадцать ошибок, а спустя день — десять, разве не хорошо он поработал? А пятибалльная система отметок все равно предлагает поставить ему двойку.

Так корреспондент The Huffington post описала обычный урок химии в Бруклинской свободной школе. Ученики играют в научную версию популярной настольной игры: собирают не супергероев из карточек со способностями, как обычно, а химические соединения из карточек с элементами. Учебную программу курса химии — как и всех курсов в этой школе — утвердили сами учащиеся. Молодой учитель — «консультант» — только время от времени задает ученикам вопросы, но вообще-то обсуждением руководят сами школьники.

В первом классе на самые первые каникулы я, семилетняя прилежная ученица, получила задание: начисто написать на листке в косую линейку несколько строчек текста. Текст был убогим: что-то про маму, которая мыла раму, и Милу, которая подавала ей мыло. Моя мама приняла волевое решение: эту бессмысленную ерунду не тиражировать. Поэтому весь класс в первый учебный день пару абзацев одинакового текста, и только я одна — полторы страницы рукописной «Вороны и лисицы» Крылова. Выделяться из общей массы было жутко. А радости никакой: писать в тетрадку слова было одинаково неинтересно что про Милу, что про ворону.

В школе Тубельского за первоклашками признают свободу начинать писать тогда, когда возникнет потребность, и о том, о чем захочется им самим. В первом классе ученики там сочиняют тексты, а записывает их учитель. Авторучку школьники берут только в тот момент, когда руки зачешутся самим записать сочиненное.

Степень свободы даже в демократических школах бывает разной: педагоги, работавшие с Тубельским, например, разделяли младшую, подростковую и старшую школу, для каждого возраста предусматривали свой способ участия учеников в учебном процессе. Будущих десятиклассников перед началом учебного года, например, собирают на специальную летнюю школу — там они вместе с преподавателями формулируют, чего ждут от двух следующих лет учебы, и на основе потребностей учеников педагоги составляют учебный план. Хотя часть занятий школьники могут выбирать сами, несколько предметов изучать все же обязательно.

Совсем по-другому учеба устроена, например, в подмосковной школе НОС (это сокращение от «Новая образовательная среда»). Там уроков нет вообще: каждое утро дети сами на общем сборе определяют планы на день, а потом расходятся по студиям или занимаются собственными проектами. Несколько студий — там занимаются группы детей разных возрастов — идут параллельно, и ученики могут сами решить, какую выбрать (или не выбирать никакую, если у них есть занятия, которые они считают более важными). К студии можно присоединиться или покинуть ее в любой момент. В школе говорят, что таким образом показывают детям: у них есть право отказаться от предложенного.

Александр Тубельский признавался: случаи, когда ученики начинали балбесничать, не в силах справиться с предоставленной им свободой, на его памяти были. Но чаще — с теми, кто перевелся в школу самоопределения из другой, обычной, и не воспитывался с детства в атмосфере свободного выбора. То же самое говорит Александр Нилл: он называет отвращение к урокам, навязанным насильно, болезнью — она у детей, поступивших в «Саммерхилл», проходит примерно за три месяца.

«Они заявляют, что они больше никогда в жизни не пойдут ни на один идиотский урок. Они играют, катаются на велосипедах, мешают другим, но уроков избегают. Время выздоровления от этой болезни пропорционально ненависти, порожденной у них их прошлой школой. Рекорд поставила одна девочка, пришедшая из монастырской школы. Она пробездельничала три года», — пишет он. Тем детям, которые поступили в «Саммерхилл» в дошкольном возрасте и привыкли к свободе выбора, посещать занятия, по словам Нилла, ничего не мешает.

По верхнему краю стены кабинета литературы в моей обыкновенной школе шла кайма портретов великих писателей. Орнамент был идеально ритмичным: одинаковые по размеру портреты без остатка делили стену на равные части. Инсталляция на стене доходчиво утверждала перечень великих исчерпывающим. Она не то что бы отрицала возможность включения в этот ряд новых лиц — она не допускала даже мысли о том, что такая необходимость может возникнуть.

Я подолгу рассматривала эти портреты, свернув голову вправо и подперев ее кулаком: так можно было незаметно для учительницы вздремнуть, объяснив в случае чего, что не просто пялишься по сторонам, а изучаешь внешность великих. Учительницу литературы я, впрочем, ценила и уважала, хотя и обнаружила, что лекции, которые она читает нашему гуманитарному классу, слово в слово совпадают с текстами из сборника «Сто золотых школьных сочинений».

Произведения великих можно было понять или не понять. Определяла это своим веским словом учительница литературы, задавая нашему гуманитарному классу бесконечные сочинения о том, что хотел сказать автор. Никто, конечно, не думал, почему автор, собственно, раз он что-то определенное хотел сказать, то не взял и не сказал об этом нормально. Изучение литературы превращалось в что-где-когда: мы читали книги, как загадки, и, посовещавшись по телефону, несли свои варианты отгадки на урок, наблюдать, как учительница литературы, злясь, отбрасывает одно сочинение за другим, сердито зачитывая единственное приблизившееся к правильному ответу. Никто, конечно, не задумывался о том, откуда учительница знает правильный ответ. Мы мечтали о решебнике по литературе и даже, в общем, не удивились, когда узнали, что такой существует.

Произведения великих не могли нравиться или не нравиться. Они просто были: как море и горы, дождь и солнце, зима и лето. Никто, конечно, не думал о том, что у Пушкина есть плохие стихи. Или что вот эта рифма у Тютчева слабовата. Или что настенный Бунин, например, настенному же Блоку вовсе отказал в таланте.

Закончив одиннадцатый класс с пятеркой по литературе, освобождаться от догм я стала самостоятельно.

В демократических же школах свободу от догм стараются дать ученикам с самого начала: помогают понять, что нет никаких прописных истин, инет раз и навсегда определенных ответов или абсолютно истинных знаний. Именно из-за этого педагоги-сторонники демократического образования ненавидят тесты: они требуют от учеников выбрать единственный правильный ответ, исключая любую дискуссию и полемику.

Над этим иронизирует и Дима Зицер, рассуждая о пятибалльной системе школьных оценок: он считает, что она тоже подталкивает учеников ради пятерок заучивать стандартизированные, но одобряемые ответы, не оставляя пространства для мысли.

«Государственная контрольная в нашей школе. Второй класс. На картинке — гнездо и домик. Вопрос: объясните, что общего и в чем разница. Наш ученик отвечает: „Разница в том, что в гнезде живет птица, а в доме — человек, а общее то, что в гнезде живет птица, а в доме — человек". Ответ, на мой взгляд, на грани гениальности. Прикажете поставить пару, в соответствии со стандартом? Сказать что-нибудь типа „ты молодец, но мир этого не оценит?"», — риторически задается вопросом он.

Разные подходы к школьному образованию — «демократический» и противостоящий ему «авторитарный» — не зря называются так же, как разные подходы к устройству государства. Школа — это всегда модель общества: просто потому, что общество строят выпускники школ. Эксперименты по переустройству школьной жизни — это далеко не просто забота о счастливом детстве. Это дискуссия о том, какими будут спустя несколько лет люди (а значит, каким будет общество) и какими будут граждане (а значит, каким будет государство).

Израиль — молодое государство, жители которого — арабы и евреи — жестко конфликтуют друг с другом. Именно здесь в 90-х годах руководитель Института Адама Уки Марошек-Кларман придумал, как с детства учить людей принимать решения с помощью демократии и искать общественный консенсус. Он разработал методику занятий с детьми, которую назвал словом «Бецавта» — в переводе с иврита это означает «Вместе». О демократии, общественном согласии, свободе и равенстве можно рассказывать на лекциях. А можно помочь детям самим ощутить, в чем заключается демократия. «Бецавта» как раз идет по второму пути.

Метод предлагает упражнения, которые должны подтолкнуть детей к размышлениям на тему равенства, свободы и демократии — а кураторы упражнений должны только направлять размышления в нужное русло. Ученикам, например, предлагают отмотать себе кусок веревки какой угодно длины, привязать один конец к руке, а вторым связать себя с одноклассниками. А потом подумать: комфортно ли было быть привязанным к другим? Что мешало отрезать себе кусок веревки подлиннее? И что мешало отвязаться, если хотелось? Сам Марошек-Кларман говорил, что его методика помогает признать равные права на свободу других людей — а значит, признать и равные права всех народов на свободу выражения мнений.

Школа старой, индустриальной эпохи учит подчиняться, подавлять свою волю, исполнять распоряжения сверху. Новой эпохе такой человек не нужен, убежден Яков Гехт. Нужен — способный кооперироваться, принимать решения, мыслить свободно, искать неординарные пути.

В январе 2018 года родители учеников школы самоопределения имени Александра Тубельского отказались приводить детей на занятия. А сами вышли на митинг к школьному крыльцу. Такой была реакция граждан школы на решение нового директора — назначенного, а не выбранного — отменить конституцию, упразднить суд чести, разогнать общий совет.

Размышляя не столько над устройством школы, сколько над устройством государства, Александр Тубельский за несколько лет до этих событий писал: