«Иной раз, когда речь идет о гласности, приходится слышать призывы поосторожнее говорить о наших недостатках и упущениях, о трудностях, неизбежных в любой живой работе. Ответ тут может быть только один, ленинский: коммунистам всегда и при всех обстоятельствах нужна правда. (Продолжительные аплодисменты) Опыт последнего года показал, сколь решительно советские люди поддерживают бескомпромиссную оценку всего, что мешает нам идти вперед. А вот тем, кто привык работать спустя рукава, заниматься очковтирательством, действительно неуютно при свете гласности, когда все, что делается в государстве и обществе, находится под контролем народа, на виду у народа. (Аплодисменты.) Поэтому нам надо сделать гласность безотказно действующей системой. Она нужна в центре, но не менее, а, может, даже более нужна на местах, где живет и работает человек. Он хочет и должен знать не только то, что решается в государственном масштабе, но и то, какие решения принимаются местными партийными и советскими органами, администрацией предприятий и профсоюзами.

Большинство стран ограничивают свободу слова ради защиты репутации, чести и достоинства других людей. Если человек считает, что слова другого человека его необоснованно опорочили, он может потребовать привлечь его к ответственности. Когда ЕСПЧ определяет, справедливо человека привлекли к ответственности за его слова или нет, он задается множеством вопросов. В чей адрес прозвучали резкие слова? В Европейском суде не раз приходили к выводу, что критиковать политиков можно более жестко, чем обычных граждан, потому что действия публичных лиц вызывают больший общественный интерес, и от них многое зависит. Учитывает суд и тему высказывания. Если вопрос обсуждения особо важен для общества, то и рамки допустимого шире, гласит судебная практика.

Когда я работал в Нью-Йорке, меня пригласил на семинар известный обозреватель и преподаватель журналистики Фред Френдли. Там участвовали самые знаменитые журналисты Америки. Во время семинара Френдли сказал: «Хочу перед вами поставить задачу. Представьте, что вы берете интервью у министра обороны. Вы сидите в его кабинете, задаете свои вопросы, и вдруг раздается телефонный звонок. Министр поднимает трубку, что-то говорит, вешает трубку и обращается к вам: „Извините, мне надо выйти на три минуты. Посидите, сейчас вернусь". Он выходит из кабинета. Вы, конечно, смотрите, что у него на письменном столе, иначе вы не были бы журналистами. И видите, что министр оставил лицом вверх документ. К вам он повернут вверх ногами, вы не имеете права ничего трогать, но вы, конечно, умеете читать вверх ногами, иначе вы не были бы журналистами. Документ оказывается совершенно секретным, из него вытекает, что через десять дней ваша страна объявит войну другой стране. Как вы поступите с этой информацией? И имейте в виду: министр забыл перевернуть документ, так что это не подстава».

Вначале мы подумали имитировать прямой эфир, но поняли, что это не получится – террористы слушали нашу станцию. Но потом мы решили, что этому террористу эфир нужно все-таки дать. <...> Мы обосновали необходимость прямого эфира тем, что, возможно, удастся узнать, что необходимо заложникам. Например, нужна ли им вода или какие-нибудь медикаменты.

<...> Итак, разговор начался. Мы объяснили террористу, что он в прямом эфире, и что мы просим, чтобы он отпустил детей. Он отказался и стал перечислять свои требования. <...> Естественно, разговор закончился ничем.

Потом был штурм, и террористов убили.

Я несколько дней после этого ходил с самоощущением героя. Говорить с главным террористом – это журналистская удача, что ни говори. Более того, мы пытались освободить заложников, разве это не благородно? Да, у нас не вышло, но мы вписали свои имена в историю. Не каждому в наше время выпадает стать участником столь значимых событий.

Так я думал в тот момент.

И лишь потом я понял, что, возможно, ошибался. Теперь мне кажется, что мы совершили сразу несколько ошибок, главная из которых в том, что журналист – должен был быть журналистом, а не вершителем судеб.

Да, мы разговаривали с главарем террористов.

Но позвольте спросить, а готовы ли мы были к этому разговору?

Мы прекрасно знаем, что для переговоров с подобными людьми существуют другие специальные люди, годами изучающие психологию террористов, имеющие специальную тактику подобного разговора. Они говорят с террористами часами и часто добиваются успеха. <...> Почему мы решили, что он освободит детей, поговорив с нами? Потому что мы особенно хорошие? Или потому что он в прямом эфире?

Но представим себе, что в это время человек из спецслужб до нас говорил с этим террористом, и почти договорился, чтобы он отпустил десять детей, в обмен на выступление в эфире. Но тут влезаем мы, даем главарю эфир, без всяких условий, и дети остаются в здании.

Может быть, все было не так, а вдруг так?!