В 1992-м году Фрэнсис Фукуяма в своей книге «Конец истории и последний человек» выдвинул предположение, что окончание холодной войны и распад СССР подвели человечество к “концу истории” — торжеству капитализма и демократии как единственно возможной политической системы в будущем. Теория, которую впоследствии обильно критиковали, стала довольно популярной — многие действительно верили, что 21-й век станет веком мира и процветания. Неправдоподобность идей Фукуямы стала совершенно очевидна после террористических атак 11-го сентября 2001-го и последовавшим за ними вторжением американских войск в Ирак и Афганистан. Как выяснилось, история не заканчивается — один исторический период всего лишь уступает место другому, где прошлое не прекращает напоминать о себе.

Войну можно назвать одной из самых древних социальных практик: она непрерывно меняется вместе с эпохами, общественными институтами и технологиями, а нередко и сама кардинально меняет их (достаточно вспомнить историю появления интернета, без доступа к которому вы бы не смогли прочитать этот материал). Представления о войне до конца 20-го века во многом опирались на идеи Карла фон Клаузевица, прусского военного теоретика, чья книга «О войне» положила начало военной теории, какой мы её знаем сегодня. Она была написана как реакция на военные кампании под предводительством Наполеона и Суворова, и в ней Клаузевиц описывал различия между современной ему действительностью и уходившей эпохой “кабинетных войн”. Он также первым провёл границу между тотальной и ограниченной войной. Многие видные полководцы 19-20-х вв. говорили, что самое большое влияние на них оказал именно Клаузевиц. Исследователи по сей день спорят, потеряли ли его идеи актуальность.

Философы и социологи, которые анализировали конфликты рубежа веков, пришли к выводу, что происходят кардинальные изменения в характере современных войн, и стали говорить о появлении нового типа войны, который пришёл на смену тому, что был описан Клаузевицем. Растёт число асимметричных войн, в которых регулярные правительственные войска сражаются с нерегулярными, и негосударственных конфликтов, в которых государство вовсе не участвует.

Отдельно от вопроса глобализации как факторе, который содействует появлению новых войн, нужно сказать и о техническом прогрессе — как и прежде, развитие военных технологий требует колоссальных финансовых ресурсов, поэтому позволить себе это могут только страны с очень развитой экономикой. Особенно важен эффект доступности средств коммуникации и массовой информации, которые стали одной из важнейших технологий в современной войне. Не в последнюю очередь благодаря развитию технологий появились и новые силы, которые стали перенимать часть функций, которые раньше ассоциировались исключительно с государством. Окончание холодной войны, глобализация, развитие технологий, кризис государства и приватизация насилия породили тип войны, который получил обозначение “новые войны”. Возможно, самая ощутимая трансформация связана не с силами, способными бросить вызов государству и поставить под вопрос его монополию на военное насилие, а то, как именно действуют эти силы. Острее всего асимметрия проявляется в том, что новые войны чаще всего ведутся против гражданского населения. Это разительно противоречит идеям Клаузевица, где всё разделяется на правительство, армию и народ. Те позиции, которые раньше занимал каждый из участников этой тройки, в наши дни сложно определить однозначно. Старая война предполагала наличие чётких разграничений на законные и незаконные военные цели. Нападение на гражданское население было недопустимым для межгосударственных войн. Во всяком случае, оно стояло вне закона и обычая войны. Размывание границ между комбатантом и гражданским лицом, между сферой войны и мира произошло во время тотальных войн. Но эта ситуация воспринималась как что-то экстраординарное, чего не должно было быть после завершения войны. Поражение одной из сторон и прекращение войны означало восстановление мирного порядка, в котором вооружённое насилие оставалось аномалией.

Во времена Клаузевица война мыслилась как прямое столкновение между двумя державами, победу или поражение было легко определить, а условия мира диктовала победившая сторона. С тех пор многое изменилось, и после двух тотальных войн мировое сообщество озаботилось созданием международных организаций и механизмов, которые не позволили бы допустить большую войну вновь. К примеру, агрессивная война стала преступлением в возникшей системе международного права. Легитимным политическим средством стали считаться исключительно или самооборона, или защита прав человека. Другой фактор — возросшая ценность человеческой жизни в постиндустриальном и постгероическом обществе первого мира — прямое военное столкновение для жителей этих стран теперь вне рамок приемлемого. Борьбу с терроризмом отныне можно объяснить исключительно на языке морали. То же можно сказать и о развитии средств ведения войны, которые, с одной стороны, настораживают, поскольку из-за развития технологий порой размывается понятие статуса комбатанта и традиционной военной терминологии, с другой — дают надежду, что в скором времени воевать будут исключительно машины, избавив людей от смерти и страданий.

Клаузевиц считал, что война — это продолжение политики другими средствами, но, к примеру, война в Украине, продолжающаяся сегодня уже в форме открытого вторжения, изначально была практикой самой политики. Вместо военного поражения Украины Путин, вероятно, изначально больше заботился о том, чтобы жители восточных регионов страны стали разделять политический нарратив, что новое правительство преследует и ущемляет в правах русскоязычных украинцев. Конечной целью мыслилось не поражение Украины, а дестабилизация внутри страны, для чего нужно было посеять раздор между гражданами. Если на войне в традиционном понимании информационные операции поддерживают военные действия на поле боя, то в Украине стало ясно, что военные операции на земле поддерживают информационные операции на телевидении и в киберпространстве. Границы между политикой и войной стали размытыми, а границы между войной и миром тем более. В общем, нельзя сказать, что старой войны больше не существует, однако она стремительно уступает своё место войне новой.

Его предсказание сбылось во время войны в Персидском заливе в 1991-м году, когда на телевидении зрители видели траекторию полёта высокоточных ракет глазами пилотов. В 1995-м вышла книга Жана Бодрийяра «Дух терроризма. Войны в заливе не было», где он соглашался с утверждением Вирильо, что война изображений и звуков действительно заменила войну объектов. Некоторые сочли, что Бодрийяр таким образом проявил глубокое неуважение к тем, кто погиб в Ираке и Кувейте. Однако, говоря, что изображения и звуки вытеснили в нашем сознании настоящую войну, Бодрийяр не проявлял неуважение к погибшим, а лишь указывал на наше собственное участие в зверствах войны и безразличие к ним. К концу 20-го века освещение конфликта в медиа становится не менее важным, чем сами боевые действия.

Большинство членов высшего американского командования, как и Буш старший, были ветеранами Вьетнама и совершенно не хотели повторять ошибок тех лет. Они хотели одного — короткой войны с малыми жертвами и жестокого контроля освещения в медиа. Это оказалось не так просто: более 1500 журналистов со всего мира приехали в Ирак и прилегающие территории с последними на тот момент достижениями информационных технологий в руках: переносными станциями спутниковой связи и портативными телефонами. С их помощью можно было обходить каналы связи, санкционированные правительством и военными, через которые журналисты обязаны были передавать свои материалы в редакции. Поскольку правительство предполагало, что медиа станут основным проводником пропаганды, возможность обходить военную цензуру была достаточно важной. Нигде это не было продемонстрировано лучше, чем во время бомбардировок Багдада. Саддам Хусейн разрешил журналистам из западных стран остаться в городе, когда начались его обстрелы, с надеждой, что кадры жертв среди гражданского населения сподвигнут западную аудиторию выступить за прекращение войны. Это было показателем того, что медиа уже рассматривались не только как наблюдатели, но и как фактические участники конфликта на новом фронте — информационной войне. Однако Хуссейн просчитался: в ночь, когда началась война, в прямом эфире CNN зрители видели исключительно то, как высокоточное оружие разрушало здание министерства обороны Ирака, телекоммуникационную инфраструктуру и электростанции. В течение следующих десяти дней CNN и другие медиа транслировали в эфире, как крылатые ракеты пролетают над Багдадом, чтобы поразить военные, но ни в коем случае не гражданские цели. Впоследствие выяснилось, что в действительности лишь около 8% используемого оружия было современным и высокоточным — подавляющее большинство оказалось старыми боеприпасами, сбрасываемыми бомбардировщиками B-52, которые были разработаны ещё в конце 1940-х. Погибло от сорока до восьмидесяти тысяч иракцев, о чьей смерти не рассказали нигде.

Как пишет Сьюзан Зонтаг в своей книге «Смотрим на чужие страдания», впервые это явление возникло во время Фолклендской войны, когда освещать её было позволено лишь нескольким журналистам и ни одной телекомпании. Отчётливее всего оно проявилось во время американского вторжения в Ирак в 2003-м году. Прикомандированные журналисты были аккредитованы военными и гражданскими властями. Они передвигались только на предоставляемом военными транспорте по согласованным маршрутам, видели только то, что военные хотели им показать, и отправляли в свои редакции только то, что гражданские и военные власти считали уместным публиковать. К примеру, существовал негласный запрет на публикацию изображения погибших, независимо от стороны. Некоторые медиа подвергались осуждению за изображения гробов американских солдат — власти воспринимали всё визуальное как инструмент формирования позиции и подобные публикации считали деморализующими. Самым скандальным и ужасающим примером такой журналистики остаются фотографии из тюрьмы Абу-Грейб в Ираке, опубликованные CBS в 2004-м году. Как пишет Джоанна Бурк в своей статье «Torture as pornography», эти ужасающие снимки с пытками иракских заключённых американскими военными наталкивают нас на мысль, что фотографы в момент запечатления даже не понимали, что их фотографии, снятые очень постановочно и, по мнению Бурк, с нескрываемым удовольствием — свидетельства военного преступления.

Если фотожурналистам ещё дозволяли въезжать в регион, то телевещание было под запретом. С того времени журналисты всё чаще соглашались освещать конфликты на условиях властей, иногда ради безопасности, а иногда ради возможности сделать хотя бы какой-то материал. Но что таким образом видим мы? Проектирование визуального восприятия, которым занималось министерство обороны США, влияло уже на наше восприятие умственное. И хотя такие ограничения не совсем то же самое, что прописывание картины хода войны заранее, это тем не менее способ отделять, что будет, а что не будет входить в поле восприятия вообще. Сама война, её практики и её последствия в этой логике должны основываться на том, что власти считают необходимым или дозволенным — так государство конструирует реальность, того, что воспринимается как существующее. Регулирование восприятия, таким образом, предполагает, что изображения можно интерпретировать совершенно по-разному. Как замечает Джудит Батлер в своей книге «Frames of war: when is life grievable?», в таком случае идея Зонтаг, неоднократно встречающаяся в её работах, что фотография не может сама по себе иметь пространства для интерпретации, не имеет смысла. По мнению Зонтаг, изображение может только воздействовать на нас через аффекты, а не давать нам понимание происходящего.

Подход к освещению конфликтов в медиа по всему миру достаточно непоследователен — нетрудно догадаться, что политическая значимость некоторых из них влияет на реакцию наиболее влиятельных государств, а это, в свою очередь, влияет на освещение в медиа. Но дело ещё и в том, что степень, в которой средства массовой информации отдают приоритет освещению какого-либо конфликта, определяет реакцию международного сообщества. Медиа уделяют внимание в первую очередь своей внутренней аудитории, которой в случае наиболее влиятельных международных медиакорпораций являются жители первого мира. Одним из следствий этого является то, что в то время как некоторые конфликты приковали к себе внимание всего мира благодаря освещению в медиа, другие не получили заслуженного внимания из-за игнорирования. Многие из африканских конфликтов, в которых погибли миллионы людей, например, войны в Конго, продолжавшиеся с 1996-го по 2003-й, остались практически незамеченными. При этом ещё войны после распада Югославии продемонстрировали, сколь большое влияние освещение конфликтов в местных медиа оказывает на развитии этих самых конфликтов. К тому же не стоит забывать, что война нарушает привычную финансовую модель деятельности любого локального медиа. В первую очередь газеты терпят серьёзные затруднения при печати и распространении своих материалов — отсюда логичное предположение, что таким изданиям для полноценного функционирования необходима поддержка извне. В то же время даже интернациональные медиа сталкивались с трудностями в освещении конфликтов. Капитализм и по сей день требует от медиа фокусироваться в первую очередь на событиях, которые наверняка вызовут громкую реакцию и за которыми часто теряются подоплёка и настоящие причины. Чтобы объяснить конфликт языком и терминами, понятными не только внешней аудитории, но и тем, кто непосредственно от него страдает, медиа должны иметь возможность действовать свободно и в безопасности, а также иметь возможность освещать все аспекты конфликтов. В то время как власти (включая комбатантов) ответственны за создание условий, в которых могут работать медиа, большая ответственность ложится и на самих журналистов с редакторами. Часто в точках, где работают международные медиа, голоса локальных медиа теряются из-за слишком большой разницы в располагаемых ресурсах.

Это нельзя считать однозначно негативным процессом — часто локальные медиа занимают позицию одной из противоборствующих сторон, и люди предпочитают получать более беспристрастную информацию от медиа с мировым именем вроде BBC или CNN, однако в долгосрочной перспективе существование локальных медиа важно для поддержания устойчивого мира. Например, международные медиакомпании могли бы оказывать локальным поддержку в развитии через сотрудничество. Мы и сами сейчас наблюдаем такой процесс — 24-е февраля 2022-го положило конец существовавшему ранее рынку российских медиа. Все независимые издания за очень редкими исключениями теперь работают из-за границы, а их сайты заблокированы в России. Внутри страны заниматься неподцензурной журналистикой также стало очень опасно — фактически это теперь запрещённая профессия.

Национальное государство 20-го века традиционно безраздельно господствовало в двух областях: монополия на насилие и контроль над информационными потоками. Web 2.0 дал людям возможность это господство подорвать: во-первых, они могут активно производить контент на платформах социальных сетей практически без барьеров для входа, а во-вторых, они могут создавать транснациональные сети. Обе эти способности позволяют им выполнять роли, традиционно занимавшиеся национальными государствами, и влиять на события по всему миру. Скажем, пятнадцать лет назад как произраильские, так и пропалестинские наблюдатели смотрели бы, например, CNN или BBC с их обязательными стандартами беспристрастности и объективности. Теперь каждая сторона получает новости из предпочитаемых ими самими источников, которые лишь утверждают их в собственных взглядах. Результатом становится то, что предрассудки лишь усиливаются, а ненависть друг к другу обостряется. Так растёт разобщение, так множится насилие.

История показывает, что с каждой новой крупной эволюцией информационных технологий наступает период шаткости и нестабильности, часто приводящий к конфликтам. Изобретение печатного станка в 15-м веке принесло в Европу религиозные войны. Как только стало возможно массовыми тиражами печатать Библию, которая впоследствии была ещё и переведена с латыни на нарождающиеся национальные языки, католическая церковь перестала быть единственным посредником между текстом писания и народом. Каждый мог привнести в него свою интерпретацию — за этим нередко следовала война. В 1920-е произошло массовое распространение радио, которое всего десять лет спустя дало демагогам 1930-х платформу для распространения своих идей, что в конечном итоге привело ко Второй мировой войне, а в ноябре 2016-го года был избран Дональд Трамп, возможно, самый одиозный президент в истории США, который использовал Twitter в качестве одного из основных инструментов своей кампании. Подобно печатному станку, а затем радио и телевидению, социальные сети открыли новые средства коммуникации, но степень децентрализации передачи информации означает, что степень, в которой государство может навязывать единую интерпретацию событий, ещё сильнее уменьшилась. Это и сила добра, поскольку она обеспечивает большую прозрачность, и сила зла, поскольку она дестабилизирует. Поскольку социальные сети делают почти каждое действие видимым особенно в военное время, как правительства, так и традиционные медиа поняли, что их роль в качестве распространителей информации уступает место совершенно разным интерпретациям событий — в том числе и распространению откровенной лжи.

Существует мнение, что военная машина — это движущая сила технологического развития, но также это и угроза человечеству, создающая атмосферу постоянного чрезвычайного положения. Например, мысли о возможной ядерной катастрофе, думаю, не покидают многих с 24-го февраля 2022-го года. По мнению Поля Вирильо, произошёл переход от геополитики к “хронополитике”, от политики пространства к политике времени, в которой тот, кто контролирует средства мгновенного распространения информации обладает и полнотой власти. По Вирильо, каждая технологическая система содержит свою особую форму случайности. Следовательно, в современном мире, где оружие массового поражения меньше чем за день способно уничтожить всю жизнь на планете, мы ввергнуты в постоянное чрезвычайное положение. Политика тоже поддаётся логике скорости, мгновенная информация и связь, поток событий сокращают время и пространство для размышлений. Таким образом, война подрывает демократию, а технологии заменяют демократическое участие, а также сложность и быстрота исторических событий, их понимание и контроль над ними становятся всё более проблематичными.

Остаётся много справедливых вопросов — как сделать так, чтобы медиа освещали конфликты в Азии и Африке так же, как конфликты в Европе? Или почему, например, война в Нагорном Карабахе (Арцахе) привлекает к себе гораздо меньше внимания, чем война в Украине? Обычно мы настолько зациклены на том, что нам сообщают медиа, что мы забываем подумать, как и почему они говорят то, что говорят, и показывают то, что показывают. Методы и манера освещения конфликтов в медиа всё равно остаются во многом непонятными. Как нам быть с усталостью от сострадания? Феноменом, полагаю, многим из нас знакомым. К сожалению, ответы пока что дать очень сложно, но хочется надеяться, что в будущем мы сумеем их найти.